Бродский осенний крик ястреба анализ. Сборник научных трудов. А. Э. Скворцов

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит -- гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры -- словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

Он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
-- когти в кулак, точно пальцы рук --
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

К Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

Еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

Труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

Крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

Низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

Птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не

Предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

Задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

Обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая "вон,
там!" видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

Разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

Опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,

А. Э. Скворцов

МИФОПОЭТИЧЕСКАЯ ОСНОВА СТИХОТВОРЕНИЯ И.А.БРОДСКОГО "ОСЕННИЙ КРИК ЯСТРЕБА"

"Осенний крик ястреба", стихотворение, написанное Бродским в 1975 г., на середине странствия земного, - одно из самых заметных и загадочных в его творчестве. Произведение это оригинально во всём, начиная от версификационных особенностей, которым нельзя подобрать аналогии в русской поэтической традиции, и кончая сюжетно-композиционным уровнем, строгость коего диссонирует с большинством сочинений Бродского. Основной корпус его стихов рассудочно-медитативен, и обращение к ясному и логически безупречному сюжету встречается нечасто (см., например, "Посвящается Ялте", "Post аеtatem nostram", "Новый Жюль Верн"). Немаловажно, что сам Бродский при всём критическом отношении к собственному творчеству [Бродский 1998: 6] выделял "Осенний крик ястреба" как одно из любимых детищ. Известно также, что многие современные поэты (А.Цветков, С.Гандлевский, Л.Лосев, Ю.Кублановский, М.Айзенберг, Т.Венцлова), высоко ценят именно это стихотворение [Иосиф Бродский 1998: 28], что, как представляется, не случайно.

Сюжет стихотворения легко поддаётся пересказу: над долиной реки Коннектикут в последних числах октября на волнах северо-западного ветра чрезвычайно высоко парит ястреб. Ветер усиливается, птица пытается спуститься вниз, но воздушный поток поднимает её всё выше и выше, и в конце концов она погибает от нехватки кислорода, успевая перед смертью издать крик отчаянья, столь громкий, что его слышат все живые существа в округе. Сыплющиеся с неба ястребиные перья и пух американские дети принимают за снег и кричат: "Зима, зима!".

Польза от произведённого редуцирования, как минимум, в том, что обнажается нарративная основа стихотворения. Она не может не вызвать ассоциации, принципиально важные для понимания замысла поэта. Сюжет Бродского коррелирует с мифом об Икаре.

Современное восприятие обычно толкует миф упрощённо, видя в нём прежде всего историю с моралью. Кроме того, на сегодняшнюю рецепцию несомненно влияет и христианская традиция, в свете которой античный сюжет осознаётся как вполне "достоевский" призыв "смирись, гордый человек". Подобное отношение к язычнику-камикадзе наиболее впечатляюще отображено в средневековой живописи. Питер Брейгель на полотне "Падение Икара" (ок. 1560 г.) изобразил последствия полёта так: в левом нижнем углу холста торчат две ноги, а весь передний план занимают картины несуетного труда пейзан.

Альтернативой суровому приговору выступает романтическое истолкование мифа. Здесь фиаско Икара переосмыслено как подвиг высокой души, неминуемо гибнущей в стремлении к недосягаемым идеалам и оттого ещё более прекрасной. Но не следует забывать, что миф этически индифферентен, и все попытки представить Икара то грешником, то героем - не что иное, как смелая модернизация.

Если воспринимать текст Бродского сквозь призму античного сюжета, то становится ясным, что поэт, вышивая свои узоры по чужой канве, творит новейший миф. Но послание автора всё ещё остаётся неясным. Прежде всего, стихотворение Бродского перенасыщено обилием реалистических деталей, в принципе не свойственных архаике: упоминаниями особенностей климата, географическими и биологическими подробностями, вкраплениями наукообразной лексики. Автор как бы пытается убедить читателя в протокольной точности описания событий.

Однако по мере чтения представление о правдоподобности сюжета разрушается. Уже в четвёртой строке о ястребе сказано: "он (:) / не видит лакомый променад / курицы по двору обветшалой / фермы, суслика на меже" [Поэтика 1986: 377]. Полёт ястребов (птиц семейства accipiter) на самом деле проходит на высоте не более нескольких сот метров, и полёт этот, как всё в природе, целесообразен. Ястреб поднимается высоко только для того, чтобы сверху увидеть добычу, а не для любования красотами природы, ибо лишён эстетического чувства. У Бродского же ястреб видит не грызунов и пернатых, а "гряду покатых / холмов, да серебро реки, / вьющейся точно живой клинок, / сталь в зазубринах перекатов" . Если это и взгляд с высоты птичьего полёта, то такой, когда мелкие детали уже не различить.

Птица летит ради самого полёта. Последующий текст лишь подтверждает это предположение. Начинается едва ли не нарушение законов природы. Ястреб парит столь высоко, что "в подбрюшных перьях / щиплет холодом" [Поэтика 1986: 378]. Ради чего ему забираться всё выше и выше, где воздух разрежён и откуда даже городки Новой Англии схожи "с бисером" [Поэтика 1986: 377], неизвестно. Дальше - больше: ветер пытается выбросить птицу "в ионосферу" [Поэтика 1986: 378], которая начинается в пятидесяти километрах от земной поверхности. На этих высотах не летают даже военные самолёты.

Таким образом, реалистические подробности жизнедеятельности птицы, оказывается, только создают иллюзию реальности. Но и топонимика и география в стихотворении, мягко говоря, сомнительны. Ястреб парит над Новой Англией, самой старой областью США, и даже видит "как бы тринадцать первых / штатов" [Поэтика 1986: 377], что само по себе удивляет, ведь речь идёт о территории немалого масштаба. Птица летит над Коннектикутом, держа курс "на Юг, / к Рио-Гранде" . Не вполне ясно, какая Рио-Гранде имеется в виду - Рио-Гранде-дель-Норте, лежащая на Юго-Западе Северной Америки, или мексиканская Рио-Ганде-де Сантьяго. Но даже если идёт речь о первой, более близкой, то и до неё от Коннектикута - около пары тысяч километров по прямой.

Очевидно, что все эти якобы точные приметы служат созданию не реалистической, а символической картины. Теперь обратимся собственно к образу ястреба.

Орнитологическая образность представлена в литературе самых древних времён и носит разнообразный характер - от воплощения архаичных тотемов до обыгрывания выхолощенной эмблематики. Образы птиц распределяются по трём группам: фантастические (Жар-птица, сиречь Феникс, Сирин, птица Рух и др.), реально существующие, но наделённые необычайными свойствами (лебедь, зимородок-Алконост-Гальциона, ворон, etc.) и собственно пернатые, воплощающие ту или иную авторскую идею (соловей, орёл, воробей, дрозд, попугай и т.д.). Для новой и новейшей поэтической традиции важны вторая и особенно третья группы. Сочинителями ценимы реалистические образы, наделённые дополнительными символическими функциями. Здесь с большим отрывом лидирует соловей. Но в стихотворении Бродского ни сладкозвучный нахтигаль, ни питающийся мертвечиной ворон, ни скомпрометированный геральдикой орёл, ни чересчур изысканный лебедь не удовлетворяли бы авторскому замыслу.

На первый взгляд, выбор поэта странен. Ястреб - хищная, а не певчая птица, и, следовательно, мотив пения, связывающий пернатого с поэтом, вроде бы отпадает. Ястреб также нечасто исполняет роль тотема и не вызывает у европоцентричного читателя устойчивых символических ассоциаций. Связь героя стихотворения с древнеегипетской мифологией, где ястреб/сокол занимает одно из центральных мест (символ неба), маловероятна. Для поэтики Бродского значимы античная и иудео-христианская традиции, а прочие представляются нерелевантными (полупародийное стихотворение "Письма династии Минь" - исключение, которое лишь подтверждает правило). Однако следует вспомнить, что лирический герой поэта иногда предстаёт в виде неантропоморфного существа, причём существа необычного, подчас страшного (Ося-осьминог из "Нового Жюля Верна", тритон из одноимённой поэмы).

Остаётся предположить, что ястреб - всё же alter ego поэта. Вывод следует из всей логики стихотворения, но в нашем распоряжении ещё и свидетельства современников и друзей Бродского. Замечательно и то, что в 1972 г. Бродский пишет шуточное послание друзьям - В.Соловьёву и Е.Клепиковой, где есть такие строки: "А вообще они похожи / на двух смышлёных голубей, / что Ястреба позвали в гости, / и Ястреб позабыл о злости" (цит. по [ Соловьев 2001: 87] ). Далее Соловьёв пишет: "Через три месяца "Ястреб" уедет в Америку и через три года напишет в Коннектикуте стихотворение "Осенний крик ястреба": небрежно брошенное в заздравном стихе сравнение будет развёрнуто в длинный стиховой сюжет - 120 строк" (ibid. ). Кроме "длины" Соловьёв не отмечает никаких других достоинств стиха и, тем более, не предлагает его интерпретацию (см. ещё более экспрессивный отзыв об этом сочинении у Соловьёва - [ Соловьев 2001: 311] ). С.Гандлевский, не знавший Бродского лично, пишет, как об общеизвестном, или, по крайней мере, очевидном факте: "Принципиальный индивидуалист Бродский, сравнивший свою судьбу с участью одинокого ястреба, умер и вскоре стал кумиром широкой публики" [Генис 1999: 326] . Но и здесь точное замечание не развёрнуто в концептуальное объяснение этого факта. Ближе всех к смыслу стихотворения подошёл друг и коллега Бродского по поэтическому цеху Лев Лосев: "Небеса, воздух и воспарение души, неотделимое от личной смерти: от "Большой элегии Джону Донну" (едва ли не раньше) - это постоянный мотив в поэзии Бродского. Его чистейшее воплощение - "Осенний крик ястреба". Минуя богатую русскую и европейскую традицию развития этого мотива, Иосиф отталкивается от первоисточника, от Горациевой оды (Оды. Книга 2, Ода 20)" [Келербай 2000: 361].

Обратимся к первоисточнику и мы. Превращение творца в птицу и изображение этой метаморфозы - мотив, восходящий в русской поэзии к "Лебедю" Державина. Пиит переложил знаменитую 20-ю оду "Книги второй" Горация, заменив по необходимости квантитативный стих силлабо-тоникой, а средиземноморскую топонимику - российской [Державин 2002: 391-392]. Оригинал же гласит: "Non usitata nec tenui ferar / pinna biformis per liquidum aethera / vates neque in terris morabor / longius invidiaque maior (:) // iam iam residunt cruribus asperae / pelles et album mutor in alitem / superne nascunturque leves / per digitos umerosque plumae. // iam Daedaleo notior Icaro / visam gementis litora Bosphori / Syrtisque Gaetulas canorus / ales Hyperboresque campos" [Ходасевич 1989: 110] - "Не обычным и не слабым вознесусь / крылом, двуобразный, сквозь струящийся эфир, / поэт, и не буду медлить (оставаться) на земле / дальше, и (поднимусь) зависти выше (:) // Вот, вот уже облегает голени шершавая / кожа, и в белую превращаюсь птицу, / и сверху появляются гладкие / на пальцах и плечах перья. // Вот уже, Дедалова славнее Икара, / увижу берега ревущего Босфора, / и Сирты Гетульские, певчая / птица, и Гиперборейские поля" .

Отметим, что у квирита поминаются фигуранты греческого мифа, но лишь для того, чтобы возвыситься на их фоне. Лебедя, разумеется, не ждёт бездумная гибель а-ля Икар, но его не прельщает и прагматичный полёт Дедала, спасающего собственную шкуру. Реальные географические названия в оде Горация создают картину не менее фантастическую, чем у Бродского ровно два тысячелетия спустя. Стартуя из Pacis Romana, птица видит далеко во все стороны света и, в частности, обозревает Гиперборейские поля, то есть почти что нынешние среднерусские пейзажи.

При сопоставлении текстов Горация и Бродского видно, как современный поэт имитирует особенности латинского синтаксиса с его необычайно сложной инверсией и анжамбеманами, затрудняющими читательское восприятие. Это ни в коем случае не формальное подражание пратексту: синтаксические трудности материально выражают мотив трудностей физических, преодоления, восхождения-полёта. Этому же служит и рифмовка стихотворения (авсавс ). Она нетипична не сама по себе, а в сочетании с построением предложения. Точные, иногда почти каламбурные рифмы ("алой/обветшалой", "над/променад", "вовне/ибо не") затушёвываются строением фразы и особенностями ритмики акцентного стиха. Этот броский приём вообще характерен для Бродского [Сочинения, 2: 114; Маяковский 1968: 97], чей синтаксис испытал известное влияние латинских классиков, правда опосредованно - через барочность английской "school of wit" XVII в. (Д.Донн, Р.Крешоу, Дж.Герберт и др.). Если в стихе и образуется гармония, то она оказывается неклассической. Интересно, что столь дорогие ему переносы Бродский постарался сохранить и в авторизированном английском переводе, где они, естественно, выглядят менее экзотично [Сочинения, 4: 49-52].

От формальных особенностей конкретного стиха необходимо перейти к концепции взаимоотношений поэта и языка по Бродскому. Откристаллизованная в "Нобелевской лекции" мысль о том, что не язык инструмент поэта, а как раз наоборот - поэт инструмент языка, давно стала расхожей в литературе о Бродском (см., например, [Мандельштам 1990: 250-252 и Вергилий 1994: 15], благо сам автор повторял её неустанно [Полухина 1997; Поэтика 1986; Иосиф Бродский 1998: 40-44]. В том же контексте читаем: "(:) язык ему (поэту - А.С.) подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлён тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто его мысль заходит дальше, чем он рассчитывал" [Полухина 1997: 17). В другой работе, посвящённой Цветаевой, которую Бродский считал "первым поэтом ХХ века" [Гандлевский 2001: 59], он заостряет проблему: "(:) чем дальше поэт заходит в своём развитии, тем - невольно - выше его требование к аудитории - и тем аудитория эта - уже. (:) читатель становится авторской проекцией, едва ли ни с одним из живых существ не совпадающей. (:) автор адресует свои слова в небытие, в Хоронос" [Пушкин 1977: 81-82. - Здесь и далее жирный курсив мой. - А.С.]. "Осенний крик ястреба" - по сути живая иллюстрация этой идеи. Поэт, по Бродскому, всегда старается взять нотой выше, идеей выше - и сухая теория мастерски воплощается им в трагический и пугающе зримый образ.

"Осенний крик ястреба" - ещё и своеобразная творческая биография. Здесь запечатлены физические и метафизические мотивы: облик самого Бродского, его ястребиный профиль, неизбывное одиночество, ревниво им пестуемое [Сочинения, 1: 64-65], дальнозоркость, как буквальная, так и поэтическая, наконец, отрыв от земли - и гибель на самой высокой ноте.

Птицу поднимает стихия воздуха - поэта влечёт за собой стихия языка. Душераздирающий крик ястреба, "не / предназначенный ни для чьих ушей" [Поэтика 1986: 379], есть не что иное, как песнь современного поэта, обращённая в пустоту.

Да, полёт ястреба внешне сопоставим с полётом Икара, но сходство это обманчивое. Икар свободно летит к солнцу и смотрит вверх, пренебрегая постылыми песнями земли. Ястреб, против собственной воли воспаряя над землёй всё выше и выше, взглядом прикован к ней - и таким образом сфера им увиденного всё расширяется. Икар летит радостно и бесславно гибнет. Ястреб взмывает вверх с ужасом и отчаянно кричит. Итог полёта Икара - падение. Венец полёта птицы - крик, ибо сама она, падая, уже умерла в разрежённой атмосфере. Звук, извлекаемый ястребом из собственного тела, "похожий на визг эриний" , глас самой судьбы, - и есть главное достижение живого существа, ведь его нечеловеческая музыка забирается ещё выше, чем он сам.

Один классик написал о другом: поэт умирает, когда ему не хватает воздуха. У Бродского эта хрестоматийная мысль радикальным образом переосмысливается. Ястреб/поэт буквально умирает от недостатка воздуха, но гибнет не в душной атмосфере, где ему мешают жить внешние силы, а расстаётся с жизнью в горних высях, куда он загнал себя сам, отчаянно пытаясь вернуться назад и понимая, что обратной дороги нет.

Мир от крика птицы именно потому на миг "как бы вздрагивает от пореза" , что поэт не следует ничьим вкусам. Он делает своё дело не для любезного читателя или слушателя, а для языка и для других поэтов. Многое в такой отстранённой позиции объясняет симптоматичное высказывание Мандельштама: "Конкретные люди, "обыватели поэзии", составляющие "чернь", позволяют "давать им (поэтам - А.С.) смелые уроки" и вообще готовы выслушать что угодно, лишь бы на посылке поэта был обозначен точный адрес" [Иосиф Бродский 2000: 149].

Бродский в своём абстрагировании от читателя далеко не одинок. Более того: он действует в рамках традиции, насчитывающей свыше двух тысяч лет (ср. финалы "Энеиды" Вергилия [Волков 1998, 416], "Метаморфоз" Овидия [Лосев 2001: 385] и 30-й оды "Книги третьей" Горация [Гораций 1970, 176]). Возвращаясь к родным пенатам, Бродский следует не столько линии Маяковского ("Я / ухо / словом / не привык ласкать; / ушку девическому / в завиточках волоска / с полупохабщины / не разалеться, тронуту" [Келербай 2000: 185]), сколько Пушкина: поэт, заслышав голос Музы, внезапно становится диким и суровым и бежит прочь от суетного света "На берега пустынных волн, / В широкошумные дубровы:" [Овидий 1977: 23], вовсе не желая делиться восторгами вдохновения с кем попало. Замечательно, что, едва услышав божественный глагол, душа поэта "встрепенётся, / Как пробудившийся орёл " . Ещё более решительно на ту же тему высказался Ходасевич, поэт поздней пушкинской плеяды: "Забыты мы - и то неплохо. / Ведь мы и гибнем и поём / Не для девического вздоха " [Соловьев 2001: 143]. Бродский как бы суммирует отклики своих предшественников, концентрируя их в экспрессивном и шокирующим образе. У поэта и мира разные, хотя и параллельные пути. Не современный Орфей должен ориентироваться на мир, - наоборот, мир должен хотя бы время от времени испытывать душевные потрясения от поэтических творений. Искусство нельзя приручить, оно служит не для развлечения, более того, оно вообще не служит ничему, кроме Муз.

Таким образом, тональность стихотворения Бродского не однозначно минорная, как может показаться при поверхностном прочтении. Напротив, здесь новая неклассическая гармония, по парадоксальному замыслу автора, оптимистична именно потому, что ястреб/поэт, выполняя свою высокую "бесполезную" миссию, следует естественному ходу вещей, а естество исключает трагедию.

Теперь становится ясным, почему стихотворение открывается строчками "Северо-западный ветер его поднимает над / сизой, лиловой, пунцовой, алой / долиной Коннектикута" [Поэтика 1986: 377]. Если ястреб - протагонист автора, то, вспомнив, что родной город Бродского Ленинград стоит на северо-западе России, читатель поймёт намёк на сугубо личные обстоятельства: поэт находится в Америке, но вдохновляется морозным воздухом отечества. Финальные же строки, где детвора ловит пух птицы и "кричит по-английски: "Зима, зима!" [Поэтика 1986: 380] создают кольцевую композицию. "Северо-западный" ветер инициирует стихотворение, а "зима" естественно заключает его, ибо образы холода, зимы, снега в поэзии Бродского метонимически представляют Родину (см. "Эклога 4-я (зимняя)", "Римские элегии", IX, а также [Генис 1999: 254]).

В поэтике Бродского ассоциативно связана с холодом и цветовая гамма с преобладающими оттенками синего. Неслучайно и то, что птица, погибнув, "плывёт (:) в ультрамарин" [Поэтика 1986: 379]. Глагол и существительное прямо указывают на ещё одну принципиально важную ассоциацию: водную стихию, море или океан, в данном случае плавно трансформированный в воздушный. Вода в поэтике Бродского - первоэлемент, из которого всё произошло и в который всё в конце концов канет [ Лосев 2001: 58-66] . Образ морской воды почти всегда синонимичен у поэта образу времени. Как волна смывает волну, так же бегут и часы - равномерно и бесстрастно. Слияние с водой-временем - одна из излюбленных тем автора. И неявный намёк на неё вновь убеждает, что, растворяясь в стихии, герой стихотворения достигает высшей реализации своей творческой и жизненной задачи.

Теперь также объяснимо, отчего "Осенний крик ястреба" ценим прежде всего поэтами. Очередное безадресное послание Бродского - ни больше ни меньше как современное поэтическое credo. Оно заменяет банальную тему "поэт и народ", обременённую неизбывной социальностью, на экзистенциально беспощадную "поэт и язык". Это представляет искусство стихосложения в нынешних условиях значительно более драматичным, но и выводит его на принципиально иной уровень, когда для поэта непонимание его современниками не есть трагедия, ибо на немедленный отклик он и не должен рассчитывать.

Итак, три источника, три составные части "Осеннего крика ястреба" суть мифология, литературная традиция и ars poetiсаe самого Бродского. Конечно, предложенное прочтение стихотворения не претендует на сведение его восприятия лишь к такой умозрительной схеме. Оно может быть истолковано и шире, ибо любая интерпретация поэтического произведения есть неизбежное упрощение.

ЛИТЕРАТУРА Вергилий . Энеида.- СПб., 1994. - 480 с.
Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. - М., 1998. - 328 с.
Гандлевский С.М. Порядок слов. - Екатеринбург, 2001. - 432 с.
Генис А.А. Бродский в Нью-Йорке // Довлатов и окрестности. - М., 1999. - 302 с.
Гораций . Оды. Эподы. Сатиры. Послания. - М., 1970. - 480 с.
Державин Г.Р. Сочинения. - СПб., 2002. - 712 с.
Зубова Л.В. Современная русская позия в контексте истории языка. - М., 2000. - 432 с.
Иосиф Бродский: Большая книга интервью.- 2-е изд., испр. и доп.- М., 2000.- 704 с.
Иосиф Бродский: Труды и дни / Ред.-сост. П.Вайль, Л.Лосев. - М., 1998. - 272 с.
Келербай Е. Поэт в доме ребёнка (пролегомены к философии творчества Иосифа Бродского). - М., 2000. - 336 с.
Лосев Л.В. Собранное. - Екатеринбург., 2001. - 624 с.
Мандельштам О.Э. Сочинения.- М., 1990.- Т.2.- 464 с.
Маяковский В.В. Собрание сочинений: В 8 т.- М., 1968.- Т.8. - 400 с.
Овидий . Метаморфозы. - М., 1977. - 432 с.
Полухина В. Бродский глазами современников: Сборник интервью.- СПб., 1997. - 336 с.
Поэтика Бродского: Сб. ст. / Под ред. Л.Лосева.- N.J., 1986.- 254 c.
Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т.- 4-е изд.- Л., 1977.- Т.3.- 496 с.
Соловьёв В. Три еврея, или Утешение в слезах. - М., 2001.- 336 с.
Cочинения Иосифа Бродского. Т.1. - СПб., МСМХCII. - 479 с.
Cочинения Иосифа Бродского. Т.2. - СПб., МСМХCII. - 479 с.
Cочинения Иосифа Бродского. Т.4. - СПб., МСМХV. - 336 с.
Ходасевич В.Ф. Стихотворения. - Л., 1989. - 464 с.
Штерн Л. Ося. Иосиф. Joseph. - М., 2001. - 272 с.
Эткинд Е.Г. Материя стиха. - СПб., 1998. - 508 с.
Brodsky J. To Urania. - New York, 1992. - 174 c.
Quintus Horatius Flaccus. Oden und Epoden (Lateinish/Deutsch). - Stuttgart, 1990. - 328с.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит - гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры - словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
- когти в кулак, точно пальцы рук -
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка - мяч,
как падение грешника - снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса - крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски -

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски «Зима, зима!»

«Осенний крик ястреба» Иосиф Бродский

Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.

На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит — гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля
термометры — словно лары в нише;
стынут, обуздывая пожар
листьев, шпили церквей. Но для
ястреба, это не церкви. Выше
лучших помыслов прихожан,

он парит в голубом океане, сомкнувши клюв,
с прижатою к животу плюсною
— когти в кулак, точно пальцы рук —
чуя каждым пером поддув
снизу, сверкая в ответ глазною
ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу
буков, прячущих в мощной пене
травы, чьи лезвия остры,
гнездо, разбитую скорлупу
в алую крапинку, запах, тени
брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,
бьющееся с частотою дрожи,
точно ножницами сечет,
собственным движимое теплом,
осеннюю синеву, ее же
увеличивая за счет

еле видного глазу коричневого пятна,
точки, скользящей поверх вершины
ели; за счет пустоты в лице
ребенка, замершего у окна,
пары, вышедшей из машины,
женщины на крыльце.

Но восходящий поток его поднимает вверх
выше и выше. В подбрюшных перьях
щиплет холодом. Глядя вниз,
он видит, что горизонт померк,
он видит как бы тринадцать первых
штатов, он видит: из

труб поднимается дым. Но как раз число
труб подсказывает одинокой
птице, как поднялась она.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка — мяч,
как падение грешника — снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса — крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит. Из согнутого, как крюк,
клюва, похожий на визг эриний,
вырывается и летит вовне
механический, нестерпимый звук,
звук стали, впившейся в алюминий;
механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:
людских, срывающейся с березы
белки, тявкающей лисы,
маленьких полевых мышей;
так отливаться не могут слезы
никому. Только псы

задирают морды. Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло,
пересекает небо. И мир на миг
как бы вздрагивает от пореза.
Ибо там, наверху, тепло

обжигает пространство, как здесь, внизу,
обжигает черной оградой руку
без перчатки. Мы, восклицая «вон,
там!» видим вверху слезу
ястреба, плюс паутину, звуку
присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где
нет эха, где пахнет апофеозом
звука, особенно в октябре.
И в кружеве этом, сродни звезде,
сверкая, скованная морозом,
инеем, в серебре,

опушившем перья, птица плывет в зенит,
в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда
перл, сверкающую деталь.
Мы слышим: что-то вверху звенит,
как разбивающаяся посуда,
как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но
тают в ладони. И на мгновенье
вновь различаешь кружки, глазки,
веер, радужное пятно,
многоточия, скобки, звенья,
колоски, волоски —

бывший привольный узор пера,
карту, ставшую горстью юрких
хлопьев, летящих на склон холма.
И, ловя их пальцами, детвора
выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски «Зима, зима!»

Анализ стихотворения Бродского «Осенний крик ястреба»

«Осенний крик ястреба» – стихотворение, написанное в 1975 году и считающееся одним из наиболее известных и загадочных произведений Бродского. Его важнейшая особенность – четкий сюжет. В лирике Иосифа Александровича он встречается довольно редко (например, в «Новом Жюль Верне», «Посвящается Ялте», «Post аеtatem nostram»). Описать происходящие события можно посредством пары-тройки предложений. Ястреб парит в небе над долиной реки Коннектикут в конце октября. Против своей воли птица поднимается все выше и выше – ее уносит сильный ветер. В итоге она погибает из-за недостатка кислорода. Пух и перья, сыплющиеся с неба, американские дети принимают за снег и начинают радостно приветствовать приход зимы.

В той или иной степени «Осенний крик ястреба» соотносится сразу с несколькими литературными произведениями. Начнем со стихотворения Баратынского «Осень». В обоих текстах совпадает ряд пейзажных элементов, а также временной вектор «осень-зима». Крик ястреба можно сравнить с криком отчаяния, подавляемым лирическим героем Баратынского. Также есть отсылка к другому стихотворению русского поэта девятнадцатого столетия – «Недоносок». У Бродского ястреб оказывается слишком высоко, хотя и не желает этого, и не может вернуться на землю. У Баратынского перед читателями предстает полет «ничтожного духа». Есть версия, что Иосиф Александрович ориентировался не на какие-то конкретные стихотворения великого коллеги. По мнению некоторых исследователей, гений двадцатого века опирался на весь сборник «Сумерки», изданный в 1842 году.

Сюжет «Осеннего крика ястреба» явно коррелирует со знаменитой историей об Икаре. Бродский создает новейший миф, при этом его послание остается не до конца ясным. Стихотворение наполнено реалистичными деталями, не свойственными архаике, – упоминаются особенности климата, подробности из мира географии и биологии. Кроме того, порой мелькает наукообразная лексика. Поэт будто старается убедить читателей в протокольной точности описания произошедших с ястребом событий. Впрочем, реалистичность Иосифа Александровича вполне условна. Он допускает ошибки и по отношению к географии, и касательно поведения птицы. Получается, что при помощи якобы точных примет Бродский создает картину символическую.

Особое внимание стоит обратить на то, как поэт рассказывает непосредственно про крик ястреба, залетевшего слишком высоко. Получившийся звук – неповторим и оригинален. Ни одно живое существо на земле не способно издать нечто подобное:
…Пронзительный, резкий крик
страшней, кошмарнее ре-диеза
алмаза, режущего стекло…
Предсмертный вопль птицы описывается Иосифом Александровичем посредством сравнения – «так отливаться не могут слезы никому». Бродский перефразирует популярную русскую поговорку «Отольются кошке мышкины слезки». По его мнению, страданий, испытанных птицей на пороге смерти, не заслуживает никто на свете – даже самый закоренелый и злостный преступник.

Широкое распространение получила точка зрение, согласно которой «Осенний крик ястреба» – стихотворение о поэте. Птица символизирует alter ego Иосифа Александровича. Фактически перед нами – романтический герой, похожий на тех, что фигурируют в стихотворениях Лермонтова, Цветаевой. В чем ключевое отличие произведения Бродского? Поэт романтического героя рисует не демоном, жрецом или пророком, а рефлексирующим интеллектуалом-отщепенцем. Если рассматривать «Осенний крик ястреба» в первую очередь как трагическую историю творца, становится понятно, почему именно это стихотворение особенно высоко оценивали многие коллеги Иосифа Александровича по цеху.